Новое есть старое

. Когда я сообразила, каковы взаимоотношения его и ужаса на самом деле, было уже поздно: я привыкла произносить эти слова, подражая своему компаньону, - то есть, с презрением. Не с трепетом, отнюдь.
А он, оказывается, действительно боялся.
Хобби у него было такое.
Некоторые умеют любить. Некоторые любить не умеют. Некоторые имеют тонкую душевную организацию и эмоциональную палитру, насчитывающую с полсотни оттенков всех цветов. Некоторые боятся как бреются – без огонька и того характерного стеклянного блеска в глазах, который обычно свойственен человеку, неподвижно стоящему на путях перед стремительно приближающимся поездом.
Он бояться умел. У него, можно сказать, был талант к страху. Мы оба это знали.
Только я периодически забывала о столь незначительной детали – чтобы, проснувшись вдруг ночью, поймать его тяжёлый взгляд , направленный, допустим, на оконную занавеску, по которой ползла какая-то очень подозрительная тень.
Я знала, что на окне стоит кактус.
Он знал, что на окне стоит кактус.
Я знала, что занавески колышутся под лёгкими порывами свежего ночного ветерка.
Он знал, что занавески колышутся под лёгкими порывами свежего ночного ветерка.
Я знала, что силуэт на тёмной ткани напоминает фигуру маньяка с топором.
Он знал, что за занавеской прячется маньяк с топором. И в то же самое время маньяк с топором был кактусом. Это невозможно объяснить. Он жил в зыбком, изменчивом мире, ступал по топкому болоту собственных страхов, будто Христос по водной глади, но иногда выдержка ему отказывала, и он проваливался – вниз, в кошмар, в ту реальность, которой принадлежала его душа, в ту реальность, которая владела его телом и сердцем, и миром его, и помыслами.
Иногда ему удавалось утянуть меня за собой. Тогда мы лежали в обнимку и часами старательно пялились в темноту, на едва заметную тень человека с топором, ждущего, пока нас сморит сон, чтобы…
Ох.
Я знала, что под кроватью живёт змея. Я знала, что в шкафу обитает демон Странного Полуночного Стука. А из тумбочки колыбельные мне пела баньши – голосом моей матери. Зеркала пенились под ударами заключённых в них одиноких отчаявшихся душ.
Но всё это ночью…
Утром я думала, какая же я всё-таки дура. Утром всё было слишком ярким, шкаф – просто шкафом, а вилки за завтраком не пытались выколоть мне глаза. Что же касается его…
Для него не было «утра». Его преследовали силы, сущность которых была недоступна моему рассудку, - и он жил с этим. Он просыпался и засыпал, чистил зубы и курил, варил кашу, убивал людей и смывал за собой в туалете, и всё это время вокруг него клубились тени и призраки, умирали и вспыхивали сверхновые, кричали демоны и дышали невидимые глазу смертельно раненые птицы…
Он всегда был очень сильным. Я бы умерла на месте, случись со мной подобное!..
А он – он не умер.
Я помню одно утро, когда мы лежали обнявшись, и он сказал, что я ему помогаю. Что так ему легче. «Что «легче» и как «так»? – хотела спросить я. Но не спросила. Я всё-таки не совсем идиотка.
Так, серединка на половинку.
Иногда я думала, что у него шизофрения. У всех нас – коллективная шизофрения.

Всё это было выше моего понимания. Всё это было выше человеческого понимания вообще.
Всё это было как-то слишком.
Мне хотелось порой, чтобы мир мой был простым и понятным. Чтобы меня, как и остальных неудачников, беспрестанно преследовали все эти житейские обыденные радости – работа от звонка до звонка, запах кошачьей мочи в квартире и эпитафия на могиле: «Она выкинула свою жизнь на помойку. Сей пример достоин всяческого подражания!»
Случались моменты, когда мне хотелось быть Сизифом, бесконечно толкающим в гору свой неподъёмный и нежно любимый камень. Повод для гордости – смотрите-ка все, как мне хреново!.. Вот такая я – качу камень в гору, качу… Бесполезный и плохо оплачиваемый, в общем-то, труд. Но разрекламированный СМИ, он стал всеобщим фетишем – и вот уже убелённые сединами старцы втирают своим невинным внукам, что это очень круто – катить камень в гору, катить, катить, целую вечность и ещё чуть-чуть.
И старцы не врут, то есть – совсем.
Гора-то и впрямь крутая.
Можно говорить неправду и при этом не солгать ни разу. Дети хотят поскорее вырасти. Они послушные дети и родителей своих любят. Дети просят: «Купи мне камень, папа! Мама, купи мне гору!» Они хотят самый красивый и большой камень и самую стильную и большую гору. Если переводить эту метафору на нормальный повседневный язык, то люди жаждут должность повыше – самую высокую, если можно! И дела, дела… Тратить человекочасы на бумажки, обеспечивающие новые человекочасы. Тратить время своей единственной и неповторимой жизни на то, чтобы…
Чтобы.
Это круто, да. Это круто.

копирование запрещено.